"... Я и сам не знаю, что я такое? — говорит он. Мне кажется, если взять из Гончаровских "Обрыва" и "Обломова" трех героев:
Райского за основу, к нему подмешать немного Обломова, и затем получившуюся специю посыпать густым перцем Марка Волохова, то в общем
получится годный материал для лепки моего "облика". В самом деле, что я такое? Когда я напишу какой-нибудь рассказец или стихотворение — говорят: чего вы не займетесь литературою, у вас талант. Когда я
показываю художникам какой-нибудь этюд или картину, они говорят: эх, жаль, что вы не посвятили себя исключительно живописи. Когда я играл на
гитаре и изучал теорию музыки, музыканты тянули меня к музыке. Мало того, недавно на репетиции спектакля, затеянного у одних знакомых,
режиссер мне говорить: "ба! вот не ожидал, что Вы такой опытный талантливый актер." Так что же я такое? Неудачник я, вот что такое.
Жизнь так неудачно сложилась, что пришлось все время, и так, вероятно, до могилы, бороться за кусок хлеба. Артист в душе, чиновник в хомуте,
учитель-гитарист, — я погиб, разменяв, размельчив все, что было во мне более или менее талантливого. Борьба за насущный кусок хлеба заставила
меня главным образом действовать на поприще гитары, но если бы спросили меня, что я больше люблю: музыку, живопись или литературу? Положа руку
на сердце — я сказал-бы: не знаю. Я знаю только, что вся моя жизнь заключена в любви к этим трем искусствам, что без них я или пал бы,
освинел или же не стал бы жить. В самом деле: в воскресенье я сидел за этюдом березки, переживая высокое наслаждение творчества, жил
сочетанием, гармонией красок, а вечером читал, замирая от восторга, Тютчева, вчера же я чуть с ума не сошел, восторгаясь талантом
Высотского, его прелюдиями. Мысли, краски и звуки — вот моя жизнь, мой воздух, мое забвение от повседневной пошлости. Ведь, жизнь без забвенья немыслима..."
Как писатель-беллетрист В. А. крупная величина. Его произведения отличаются красивым, очень легким и простым литературным слогом,
наблюдательностью и жизненной правдой. Они захватывают и увлекают читателя, оставляя в душе его доброе теплое чувство и к героям его
произведений и к самому автору. Как на лучшие его этого рода сочинения, укажу на рассказы: "Две смерти", "Белая роза" и "Дикий Барин". Все они в
разное время были напечатаны в нашем журнале. Лучшие же из его сочинений — это его письма. В этих письмах ярко блещет его недюжинный ум, эти
письма полны немеркнущей любви к своему инструменту и бывают порой полны презрения и негодования ко всем унижающим и профанирующим гитару. Они
полны захватывающего интереса, ими можно зачитываться в буквальном смысле этого слова, их можно перечитывать бесконечное число раз и они не
только <не> утомят вас, а напротив, в них все более и более находишь чарующей прелести. Многие из этих писем уже написаны давно, но они не
утратили интереса и до сего времени. В тяжелые минуты жизни, в минуты тоски и разочарованья, в них находишь и поддержку и бодрость духа. Тогда
стряхиваешь с себя хмурое настроение, бодрее чувствуешь себя, забываешь тяжелое настоящее и начинаешь с верой смотреть в будущее. Невольно хочется быть лучше, чем есть, хочется работать, бороться.
Все это я испытал на себе лично и вполне уверен, что точно такие же чувства переживали и другие, переписывающиеся с Валерианом Алексеевичем.
Престарелый, маститый, 73-х летний старец Салтыков, тамбовский житель, известный в свое время гитарист, сосед и товарищ виртуоза гитары
Ф. М. Циммермана, никогда не видя Валериана Алексеевича, состоя с ним только в переписке, горячо полюбил его. Читая его письма, перед Салтыковым вставало славное прошлое гитары, вспоминалась
высокохудожественная игра прежних гигантов гитарной музыки и он поникал своей седой головой и нередко ронял на страницы писем крупные слезы,
В ответе Валериану Алексеевичу Салтыков пишет: "письмо Ваше, дышащее сердечной теплотою, тронуло меня, 73-х летнего старика, до слез...
Искреннейше благодарю Вас за память обо мне и не могу не пожалеть, что упадающие с каждым днем силы мои не позволяют мне побывать в Москве, чтобы лично засвидетельствовать мое к Вам влечение".
Вот почему, составляя настоящий очерк, я нередко прибегаю к передача писем Валериана Алексеевича. Жаль пользоваться ими как материалом для
пересказа и тем лишать читателей эстетического наслаждения.
Валериан Алексеевич и по настоящее время ведет обширную переписку. Письма ему шлют со всех концов обширной России и из-за границы. Эти
письма служат лучшей иллюстрацией и оценкой его деятельности и особенно показывают отношение современных гитаристов к нашему инструменту и его историку.
Как уже знает читатель, восьмидесятые года не прошли бесследно в жизни Валериана Алексеевича. Явления русской жизни, волновавшие
тогдашнее общество, имели и на него свое влияние. На них он отозвался со всем пылом юного сердца. И увлечения эти отодвинули на второй план его
любимые занятия. К искусству он стал относиться равнодушно.
Но вот в самый разгар его юношеских увлечений он встретил у своей тетушки, княгини Анны Николаевны Оболенской (теперь уже покойной)
известного в свое время гитариста Ивана Егоровича Ляхова, ученика Высотского. Игра Ляхова отличалась отчетливостью, необыкновенною
чистотою и быстротою в пассажах, арпеджио и гаммах, но в ней было мало певучести и потому она казалась суховатой.
Такая игра не произвела на юношу надлежащего впечатления, не оставила в душе никакого следа и он вскоре забыл про эту встречу, не обратив особенного внимания на гитару.
|